И прольется кровь - Ю Несбё

«Вот теперь мы сами себе надоели!» – смеялся он в таких случаях.

Мы с Туральфом называли это черной дырой. Я читал про одного парня по фамилии Финкельштейн, который обнаружил, что в космосе существует черная дыра, засасывающая в себя все, что окажется слишком близко, даже свет. И она такая черная, что ее нельзя увидеть невооруженным глазом. Потому что именно так дело и обстоит: ты ничего не видишь, ты великолепно себя чувствуешь, но в один прекрасный день ты телом ощущаешь, что попал в гравитационное поле, и тогда у тебя нет шансов, тебя засасывает в черную дыру безнадежности и беспричинного отчаяния. А там, внутри, все как в зазеркалье, там ты сам себя спрашиваешь, есть ли в жизни вещи, на которые можно надеяться, и есть ли у тебя причины не впадать в отчаяние. В этой дыре только время могло тебе помочь, ты мог поставить пластинку с музыкой другой депрессивной души, злобного джазиста Чарльза Мингуса, и надеяться, что выйдешь на свет с противоположной стороны, как чертова Алиса из кроличьей норы. Потому что, по словам Финкельштейна и его сторонников, возможно, все именно так: где-то там, с другой стороны дыры, существует волшебная страна зазеркалья. Не знаю, но мне кажется, что эта религия такая же хорошая и реалистичная, как и все остальные.

Я посмотрел в ту сторону, куда вела дорожка, на ландшафт, который поднимался вверх и пропадал в низких облаках. Исчезал. Заканчивался. Где-то там начиналась длинная ночь.

Глава 8

Бобби была просто девчонкой из Дворцового парка. У нее были длинные каштановые волосы и мягкий взгляд, а еще она курила травку. Конечно, это очень поверхностное описание человека, но это первое, что приходит мне в голову. Говорила она мало, а курила много, и от этого взгляд ее становился мягким. Мы были очень похожи. На самом деле ее звали Боргни, и происходила она из богатой семьи из западного Осло. То есть семья ее была вовсе не такой богатой, как ей бы хотелось, но ей нравилась мысль о бунтарке-хиппи, которая порвала с социальной защищенностью, экономической устойчивостью и политической буржуазностью ради… да, ради чего? Ради того, чтобы проверить несколько наивных представлений о том, как можно жить, расширяя сознание, и чтобы распрощаться с устаревшими обычаями вроде того, что, если у мужчины и женщины появляется ребенок, это накладывает определенную ответственность на обоих. Я уже говорил, мы были очень похожи.

Мы сидели в Дворцовом парке и слушали, как какой-то парень не лучшим образом исполняет «The Times They Are A-Changin» Боба Дилана на расстроенной гитаре, и тут Бобби сообщила мне о своей беременности и о полной уверенности в том, что отец ребенка – я.

– Кайфово, мы будем родителями, – сказал я, стараясь не выглядеть так, словно мне на голову вылили ведро ледяной воды.

– Достаточно, если ты будешь платить алименты.

– Но я буду помогать тебе, ты же понимаешь. Это касается нас обоих.

– Обоих – да, – сказала она. – Но не нас обоих.

– Вот как? А… кого же?

– Меня и Ингвальда. – Она кивнула в сторону парня с гитарой. – Я сейчас вместе с ним, и он сказал, что с удовольствием будет отцом. Ну, пока ты платишь алименты.

Так и произошло. То есть Ингвальд тусовался с ней не так долго. Когда родилась Анна, Бобби встречалась с другим парнем, имя которого тоже начиналось на «И», вроде бы Ивар. Я видел Анну крайне нерегулярно, но речи о том, что она будет жить со мной, никогда не шло. Да и не думаю, что я этого хотел, по крайней мере тогда. Она лежала в коляске, что-то бормотала, смотрела на меня, а из ее глаз лилось синее сияние. И несмотря на то, что я ее не знал, она моментально превратилась в мою самую большую драгоценность.

Может быть, все случилось именно поэтому. Она была такой маленькой и ранимой, такой незаменимой, что я не хотел оставаться с ней один. Не мог. Не осмеливался. Ведь я мог бы сделать что-нибудь не так, совершить что-то непоправимое, каким-нибудь образом причинить ей увечье, в этом я был совершенно уверен. И не потому, что я безответственный или жестокий человек, просто я не умею трезво оценивать ситуацию. Поэтому я всегда был готов следовать любым чужим советам и оставлять за другими право принятия решений. Даже когда я знал, что другие – в данном случае Бобби – ничем не лучше меня. Малодушный, вот какое слово хорошо мне подходит. И я держался на расстоянии, торговал травкой, заходил к Бобби раз в неделю, чтобы отдать половину денег, и тогда смотрел на магическое синее сияние, исходящее из смеющихся глаз Анны. Иногда мне давали подержать ее на руках за чашкой кофе в те периоды, когда у Бобби не было парня.

Я сказал Бобби, что если она будет держаться подальше от Дворцового парка и наркоты, то я буду держаться подальше от полицейских агентов, Рыбака и других неприятностей. Я не мог попасть за решетку, потому что в таком случае Бобби и Анна лишились бы средств к существованию. Родители Бобби, как я уже говорил, не были богачами, но сохранили достаточно буржуазной добропорядочности, чтобы ясно дать понять, что они не желают иметь дела со своей курящей травку, распущенной, хиппующей дочерью и что ей и внучке придется обеспечивать себя самим – если потребуется, то с помощью государства.

А потом наступил день, когда Бобби заявила, что она, черт возьми, больше не может выносить ребенка. Четыре дня подряд у Анны шла кровь из носа и стояла высокая температура, и она постоянно плакала. Когда я заглянул в кроватку, то синее сияние в ее глазах сменилось синими кругами под глазами, Анна была бледной, а на коленках и локтях у нее появились странные большие синяки. Я отвез ее в отделение скорой помощи, и через три дня поступило сообщение. Острая лейкемия. Дорога к смерти с односторонним движением. Врачи давали ей четыре месяца. Все говорили, что так бывает, гром среди ясного неба, внезапно, безжалостно, бессмысленно.

Я метался, задавал вопросы, звонил, проверял, искал и в конце концов выяснил, что лейкемию лечат в Германии. Это лечение помогало далеко не всем и стоило, кстати сказать, целое состояние, но оно давало одно – надежду. Норвежское государство разумно решило, что может найти своим деньгам лучшее применение, чем призрачная надежда, а родители Бобби заявили, что это судьба, что вся ответственность лежит на норвежской системе здравоохранения и они не собираются платить за какое-то мифическое лечение в нацистской стране. Я так и думал. Хотя я в пять раз увеличил оборот травки, мне не удавалось собрать нужную сумму в срок. И все же я пытался, работал по восемнадцать часов и торговал как сумасшедший, перебираясь к кафедральному собору, после того как жизнь в Дворцовом парке замирала на ночь. Когда я в следующий раз пришел в больницу, меня спросили, почему никто из нас три дня не навещал ребенка.

– А Бобби что, здесь не было?

Медбрат и врач отрицательно покачали головой и сказали, что они ей звонили, но, видимо, телефонная компания отключила телефон.

Когда я пришел к Бобби домой, она лежала в постели. Она сказала, что заболела и что это я виноват в том, что ей нечем заплатить за телефон. Я пошел в туалет, чтобы выбросить хабарик в мусорное ведро, и заметил ватку со следами крови. Глубже в мусорном ведре я раскопал шприц. Наверное, в глубине души я знал, что это произойдет, – я видел, как более слабые души, чем Бобби, пересекали эту границу.

И что же я сделал?

Да ничего.

Я оставил Бобби дома и попытался убедить себя, что Анне лучше у медсестер, чем у матери или отца. Я продавал травку и копил деньги на это долбаное волшебное лечение, в которое заставлял себя верить, потому что альтернатива была невыносимой, потому что мысль о том, что крошечная девочка с синим сиянием в глазах умрет, была страшнее моего собственного страха смерти. Ведь мы черпаем утешение там, где его находим: в немецком медицинском журнале, в шприце с героином, в книге с совершенно новым приложением, обещающим тебе вечную жизнь, если только ты станешь поклоняться новому спасителю, которого тебе только что представили.

Я был в тупике – и тут получил предложение поработать на Рыбака.

Два дня. Облака висели низко над землей, но дождем не проливались. Земля вращалась, но солнца я не видел. Часы, если это возможно, становились все более однообразными. Я пытался спать, чтобы они бежали быстрее, но без валиума не мог.

Я начинал сходить с ума. Все больше терял рассудок. Кнут был прав: нет ничего хуже, чем пуля, которая неизвестно когда прилетит.

К вечеру с меня было достаточно.

Маттис сказал, что свадьба продлится три дня.

Я искупался в ручье. Комаров я больше не замечал, они раздражали меня, только если залетали в глаза, рот или садились на бутерброд. И боль в плече прошла. Странно, но, когда я проснулся на следующее утро после похорон, боли просто не было. Я стал вспоминать, не делал ли чего-нибудь специального для этого, но мне ничего не пришло в голову.